КАРТА САЙТА

Дневники и размышления о прожитом

А.В. Галанин

Введение Передо мной целая книжная полка собственных полевых дневников и рабочих записей, накопившихся за 40 лет экспедиционных работ. В общей сложности за это время в полевых условиях проведено более 80 месяцев - целых шесть с половиной лет. Мне посчастливилось изучать ландшафты, растительность и флору в самых разных регионах России: в ярославском Поволжье (1965-66), на Карельском перешейке (1967), на Валдае в Центрально-Лесном заповеднике (1967-68) на Чукотском полуострове (1969,1970,1973,1990), на Западной Чукотке (1971, 1974, 1985, 1987) и Южной Чукотке (1985, 1986, 1987, 1988), в северной части Корякского нагорья (1993-97), в Калининградской области (1973-75), на Восточном Алтае в Алтайском заповеднике (1976-78), на Полярном и Приполярном Урале (1978-81), в среднем течении р. Вычегды в Коми АССР (1979-81), в южном Забайкалье и в Сохондинском заповеднике (1982-84, 2000-05), в северной Охотии (1985-91), на Колымском нагорье (1985-91), в Приморском крае на хребте Сихотэ-Алинь и в Сихотэ-Алинском заповеднике (1986, 1991, 1997-2005), а также в Северной Америке на Аляске и в национальном парке Денали (1989,1991), в Аппалачах в штате Вирджиния (1990), в Монголии в бассейне Онона и Керулена в Онон-Бальджинском, Хан-Хентейском национальных парках и в национальном парке Горхи-Тарбальдж. За это время пройдено пешком по лесам, тундрам и степям, горам и равнинам около 15 тыс. километров, многие десятки тысяч километров пространства над Землей мне довелось пересечь на самолетах и вертолетах. Из окна лайнера я любовался дельтами великих сибирских рек: Оби, Енисея, Лены, Индигирки и Колымы, горными цепями Сибири, Дальнего Востока, и Северной Америки. На автомобиле в составе международной экспедиции пересек с юга на север и обратно Аляску, около 300 км проехал по дорогам штата Вирджиния. На автомобилях по Колымской трассе исколесил Магаданскую область, много раз пересек с юга на север Восточный Алтай, проехал несколько тысяч километров по Даурии и южной части Приморского края, на вездеходе неоднократно пересекал Нижнеанадырскую низменность и северную часть Корякского нагорья. Сплавом на надувной резиновой лодке прошел свыше 2500 км по рекам Чукотки, это были: Чаун, Энмынваам, Юрумкувеем, Анадырь, Хатырка, Койверелян, Великая, Тамватваам, Чирынай, Ныгчеквеем и Ваамочка. За это время было собрано около 100 тыс. листов гербария, составлено более 10 000 геоботанических описаний пробных площадей, заложены и описаны сотни высотных профилей растительности в разных областях и зонах Евразии и Северной Америки. По материалам экспедиций в одиночку и с коллегами написаны десятки отчетов, более полутора сотен научных статей и сообщений, 14 книг, несколько брошюр и даже несколько глав в учебном пособии “Природа и ресурсы Чукотки”. Надеюсь, на то, что кое-что еще предстоит осмыслить, написать и опубликовать. Однако есть в работе ботаникогеографа то, что не укладывается в сухие научные отчеты, что тщательно вычеркивается из статей редакторами научных журналов, а порой скрывается и самим исследователем. Это – эмоциональное восприятие Природы, постижение ее чувствами, душой. Глубоко убежден в том, что ландшафт, подобно музыке, воздействует на нас, формирует настроение и является могучим психологическим фактором. Неслучайно многие путешественники пробуют свои силы в поэзии и живописи. За написанием научных отчетов, статей, монографий и диссертаций мы порой забываем, что их читает только узкий круг специалистов, а все прочие люди не имеют представления о том, над чем думают, что чувствуют исследователи ботаники, что толкает их на рискованные и небезопасные для жизни и здоровья путешествия. Поэтому результаты работы ученых мало известны широкому кругу читателей. Поэтому в среде неспециалистов о ботанической географии, флористике и геоботанике бытуют самые нелепые представления. Большая часть рода человеческого под ботаникой понимает тот круг вопросов, которые изложены в учебнике ботаника для 5-го класса. Мало кто знает о том, что именно в рамках классической ботаники впервые прозвучали призывы к охране Природы, были впервые сформулированы главные понятия экологии - такие, как местообитание, экотоп, биотоп, растительное сообщество и др. Ботаники начали изучать проблемы экологии задолго до создания самой науки экологии - еще в конце 19-го века. О модном сейчас биоразнообразии ботаники говорили и писали статьи и монографии уже двести и триста лет назад. Устыдившись инертности специалистов (и своей тоже!) в популяризации ботанической географии, флористики и геоботаники, я решил привести в порядок свои полевые дневники, собрать воедино разрозненные мысли и идеи, которые рождались в моей голове во время путешествий, и написать автобиографическую книгу. В этой книге мне хочется рассказать о том, как и из чего родился мой интерес к Природе, как мне удалось избежать соблазна стать физиком, или химиком. Ведь в пору моего детства и юности физика была самой модной наукой, а те, кто не мечтал стать физиками, мечтали стать космонавтами, конструировать самолеты и всевозможные механизмы, строить атомные электростанции. Мода бывает не только на платья и обувь, она бывает на профессии, на стандартные обороты речи, да мало ли на что еще. Не смотря на то, что это автобиографическая книга, главным героем в ней станет Природа. Буду рад, если мой рассказ привлечет в ботанику кого-то из молодежи из тех, кто еще не выбрал свой жизненный путь, кто хотел бы иметь прекрасную профессию, связанную с путешествиями, далекую от политики, но очень нужную Человечеству, тому Человечеству, которое пишется с заглавной буквы. Все остальные, заглянув в эту книгу, может быть задумаются над тем, что кроме понятных им интересов, существуют и иные интересы, что есть люди, живущие по-другому. Чем выше разнообразие интересов людей, из которых состоит общество, тем это общество устойчивее. Попробуйте же и Вы взглянуть на Природу глазами ботаника. Река Шелекша и деревня Коровино. Это мои любимые места. Здесь моя родина. Сюда я бегал на рыбалку, здесь на пригорках собирал землянику. Здесь размышлял о настоящем и будущем. До того, как … Просматриваю дневники и пытаюсь вернуться в прошлое, когда еще не существовало этих записей, когда будущее представлялось расплывчивым пятном мечты то будущее, существенная часть которого сегодня уже стала для меня прошлым. Родился и вырос я на севере Ярославской области в селе Всехсвятское в 1947 г. Радиоприемник в нашей глубинке даже в пятидесятые годы производил впечатление чуда, а электричество в домах появилось только за два года до полета в Космос Юрия Гагарина. Страна залечивала раны второй мировой войны, не хватало самого необходимого: хлеба, жилья, одежды. Помню как мы пятилетние детишки вместе с бабушками в четыре часа утра выстраивались в очередь за хлебом, который привозили прикрытый брезентом на скрипучей телеге только в девять, а то и в десять часов. Продавали по буханке на человека. Мы в этой очереди считались за полноправных человеков, потому нас и таскали к магазину с утра пораньше. До выдачи хлеба мы успевали побегать, поспать на завалинке в лучах восходящего солнца. Рядом за речкой на кладбище галдели грачи, за околицей надрывно тарахтел колесный (образца тридцатых годов) трактор. Я и мои сверстники явились в этот мир в первые послевоенные годы. Мы не были знакомы с погибшими на войне, не знали их в лицо, поэтому боль утраты не коснулась нас с такой остротой, как наших бабушек и дедушек, родителей, старших братьев и сестер. Наш обнищавший за годы войны край воспринимался нами как нечто единственно возможное, так как нам не с чем было сравнивать, и потому мы были счастливее старших. Уклад жизни моей деревни в начале 50-х годов сохранял много патриархального. Хорошо помню, как к моей бабушке приходили подруги - старухи из соседних и дальних деревень. Они неторопливо делились новостями, вспоминали прошлые годы, пели старинные песни, рассказывали сказки и разные истории из своей жизни. Самое замечательное в этом было то, что реальное и вымышленное, настоящее и прошлое сливались воедино, в некую самостоятельную реальность. Это была форма постижения действительности путем мифотворчества. В мифе логическое и чувственное прекрасно гармонируют друг с другом и уравновешивают друг друга. География моего детства была невелика, и названия деревень, лежащих в 10 км от нашего села, вызывали у меня такое же чувство, как названия дальних стран и материков у моих внуков. Поток информации был мал, ощущался явный информационный дефицит. Поэтому к тем сведениям, которые все же доходили до нашего Всехсвятского, все без исключения относились очень бережно, их ловили, лелеяли, передавали из уст в уста, при этом многое, разумеется, домысливали, строя наивные и фантастические модели событий и явлений. В раннем детстве у меня была единственная книжка с потрепанным переплетом, с картинками и толстая-претолстая – учебник по животноводству. Я любил листать эту книжку, срисовывать с нее породистых свиней, коров, овец, лошадей, кур и уток. Рисовал на испорченных бухгалтерских бланках, которые мне дарили в колхозной конторе, располагавшейся через улицу против нашего дома. Но больше мне нравилось рисовать на широких досках некрашенного пола, забравшись под стол. Половицы были похожи на выпуклые деревянные иконы, висевшие в красном углу избы, и это, видимо, вселяло в меня особый энтузиазм. В раннем детстве я верил в бога, в нечистую силу и колдовство. Раза четыре ходил с бабушкой в церковь, которая находилась в трех километрах от нашего села, это была церковь Благовещенья и, как я узнал позднее, она была построена в честь победы на Куликовом поле. В этой церкви я был крещен, в этой церкви потом отпевали мою бабушку, а позднее и мою маму. Чем ближе подхожу к последней черте, тем больше мне хочется, чтобы и меня отпевали в этой церкви. Жизненный круг должен замкнуться. Лет в семь я понял, что все церковные обряды – праздники и моления нужны не богу, а людям. Этому во многом способствовала моя бабушка Анна, которая, как она сама говорила, “верила в бога, но не любила попов”. Позже я понял, что религия для нее была скорее личной философией, чем культом. По сути, она была язычницей, а не христианкой. Да и не она одна, русское православие – это своеобразный гибрид славянского язычества с христианством. Несмотря на отсутствие покупных игрушек, детских книжек и прочих атрибутов детства, я и мои сверстники были счастливы. Наши головы переполняли причудливые фантазии, в мечтах с ватагами новгородцев мы уносились в далекую Сибирь, играли в Пугачева и Разина, образы которых до нас донесли не книги и учителя, а старые полуграмотные старухи. Мы эту информацию почерпнули из устного народного творчества, из первоисточника. Позднее я с удивлением заметил, что сказки из книжек мало чем отличались от сказок, которые мне рассказывала моя бабушка, не умевшая ни читать, ни писать. Одним словом, мое становление как личности началось в полупатриархальной обстановке. Тогда еще были живы старики и старушки, которые детьми и подростками работали на барской усадьбе. От этой усадьбы в начале 50-х остались только Барские пруды, в которых мы купались и ловили пузатых карасей. Однако, это был период когда все старое очень быстро исчезало, гораздо быстрее, чем возникало новое. Были разрушены церкви, но не построены театры и клубы, появились автомашины, но не было дорог, резко сокращалась численность сельских жителей, а производительность крестьянского труда не увеличивалась с такой скоростью. Промышленность восстанавливалась и развивалась за счет развала и разрушения сельского хозяйства. Труд колхозника фактически не оплачивался. Здоровый мужчина, работая хорошо, мог за день в колхозе заработать 10-20 копеек еще теми деньгами, когда килограмм сахара стоил 3 рубля. Колхозники обязаны были сдавать государству бесплатно со своего подсобного хозяйства молоко, мясо, яйца, независимо от того держали они или нет корову, кур, свиней. Если вы свое подсобное хозяйство не держали, то обязаны были заработать где-то деньги, купить на них эти продукты у соседей и сдать их государству. Помню налогового агента, который ходил по домам и требовал налоговые поставки. Вот он стоит в галифе, военном кителе, хромовых сапогах и кричит: “Бабка, яички, мяско, молочко надо сдавать, бабка, пени, пени растут. Ничего не знаю, мяско, молочко, пени, пени растут!”. У него гладкое выбритое лицо, бегающие глаза, на боку кожаная полевая сумка. Он почему-то очень похож на фашистов в кинофильмах, которые иногда привозят в наше село и показывают в обычном деревенском доме в избе, которую называют клуб. Много лет спустя я смог понять всю трагедию происходившего тогда диалога между моей бабушкой Анной и налоговым агентом, всю несправедливость, но и неизбежность этого. Я понял, что основным виновником нашей беды был не агент, и даже не его начальство, и даже не Сталин, а война, отнявшая у моей страны более двадцати миллионов пар здоровенных рабочих и крестьянских рук. В нашей деревне не было ни одного дома, в котором бы с войны возвратились все, ушедшие на нее. У одних погиб дед, у других отец и старший брат, а у многих погибли все. На селе во всем ощущался дефицит мужчин. Подростки в 13-14 лет были вынуждены занять в жизни места погибших дедов, отцов и старших братьев. Младший брат моей мамы дядя Коля, родившийся в 1930 г., всю войну работал в колхозе наравне со взрослыми. Дефицит мужчин разрушал нравы и моральные устои. Мальчики рано становились мужчинами-кавалерами, их неокрепшее сознание легко деформировалось от той легкости, с которой они добивались расположения женщин. Цинизм и сквернословие, пьянство и распущенность были, может быть, гораздо страшнее, чем разруха и бедность. Вернувшиеся с войны мужчины на фронте привыкли к алкоголю, ведь алкоголь постоянно использовался для “поднятия духа” солдат в этой страшной войне. Они были героями, и им во всем подражали младшие, в том числе и в пьянстве. Дети павших солдат чаще всего вступали в жизнь грубыми, жестокими и циничными. Но моему поколению и в этом повезло. Мы были малы, чтобы стать кавалерами для невест и вдов войны, а когда подросли, то невесты и вдовы войны постарели. Да и в целом с разрухой к этому времени было покончено. Уже не ходил по деревням налоговый агент, так как налоги отменили. Теперь этот агент работал бригадиром в соседнем колхозе. С его сыном я учился в одном классе. Летом 1954 г. мама готовила меня к школе. Мне сшили суконную куртку из старого мамина пальто, купили учебники, портфель, карандаши и тетради, подстригли перед школой наголо “под Котовского”. И вот первого сентября мы гурьбой бежим за речку в школу. Великий святой день жизни! Шумят тополя, ярко светит солнышко, пахнут свежей краской парты, блестит черная классная доска – все это вместе ново и необычно. С нами знакомится молодая красивая учительница Валентина Александровна. Мне повезло с первой учительницей. Сдержанная в эмоциях, умная и добрая женщина, Валентина Александровна ввела нас диковатых всехсвятских ребятишек в необычный мир знаний. Под ее руководством я впервые задумался над тем, что такое русский язык, письменность, счет, она была первая из моих многочисленных учителей, которые прививали дисциплину ума и развивали любознательность. Первое школьное домашнее задание было не совсем обычно. После школы мы сходили в соседний лесочек и вырезали для счета по 10 малиновых палочек. После школы мы взахлеб рассказывали своим родителям, что сегодня прошли букву “А” и букву “пять”. Мама и бабушка моим школьным успехам радовались больше, чем я сам. Мне нравилось доставлять им это удовольствие, и поэтому я старательно выполнял все домашние задания. В раннем детстве я воспитывался в семье без отца. Моя мама поссорилась с моим отцом за несколько месяцев до моего рождения и, так и не расписавшись с ним в загсе, то есть до официальной регистрации брака, беременная, в начале 1947 г. вернулась из г. Ярославля в с. Всехсвятское на родину. Здесь жили ее мать (моя бабушка) с младшим братом (мой дядя Коля). В Ярославль мама уехала еще задолго до войны девочкой 14 лет. Для того чтобы получить паспорт и прописаться в городе дети из деревни, до достижения ими возраста получения паспорта, ехали в город, нанимались в прислугу в состоятельные семьи советских чиновников или интеллигенции. Получив паспорта, они поступали на работу на фабрики и заводы, им предоставляли места в общежитиях, и они пополняли ряды советского рабочего класса. Этот унизительный путь нянек и домработниц в 20-е, 30-е и 40-е годы прошли тысячи сельских девочек, для того чтобы стать строителями светлого коммунистического общества. Во время войны и после нее до возвращения в деревню моя мама работала в Ярославле на обувной фабрике. Вернувшись на родину, имея паспорт, она могла устроиться на работу на льнозавод, который располагался в 8 км от нашего Всехсвятского. Ведь мама не была членом колхоза, - тогда это было большое преимущество, так как члены колхоза не имели паспортов и не могли нигде работать, кроме как в колхозе. Они не могли никуда уехать, переехать, даже перейти в другой колхоз. Чтобы получить паспорт, члену колхоза надо было получить справку от председателя колхоза о том, что колхозу не нужен этот работник и колхоз его отпускает. Если председатель кому-то давал такую справку, то он имел дело с НКВД, где ему доходчиво объясняли, что он проводит антигосударственную политику, что это почти что вредительство. Поэтому справок для получения паспортов никому не давали. Сын или дочь колхозников колхозниками становились автоматически по факту своего рождения на селе. Это было самое настоящее крепостное право, и оно в СССР просуществовало вплоть до середины 60-х годов. В течение 6 лет мама ежедневно (за исключением выходного дня) пешком проходила по 16 км. Утром она выходила из дома в 5 часов и к 7 приходила на льнозавод. Вечером, отработав 8 часов, проходила это расстояние обратно. Летом и зимой, весной и осенью, по слякоти или сугробам, через лес и поле. Уверен, что о таких, как моя мама, написал великий русский поэт Н.А. Некрасов: “Есть женщины в русских селеньях …”. Позже мама перешла на работу на молокозавод. Это было значительно ближе, - всего в 3 км от нашей деревни. Отсутствие в нашей семье отца меня мало огорчало. У меня были мама, бабушка и дядя Коля. Они меня любили и заботились обо мне. Вообще меня в детстве окружали только добрые люди. Зла в нашей деревне тогда не было, или я его не замечал. Единственное, что меня огорчало и казалось обидным, так это прозвище “татарин”, которым меня наградили приятели. Прозвища были в моде, я не знаю ни одного взрослого и мальчишки, кто не имел бы прозвища. Были прозвища и похлестче моего, например, моего приятеля звали “кила” только от того, что этот недуг был у его уже покойного к тому времени деда. Позднее я отдал должное наблюдательности моих земляков. Физиономия моя и характер и впрямь имеют много азиатского. Но это не заслуга моих родителей, а результат сложной истории России, - ее печать. Смешались на просторах Восточной Европы в ее дремучих лесах славяне с викингами, половцами, печенегами, хазарами и татарами, с чудью залесской, мерей и карелами. Возникла в итоге такая сложная генетическая система, что структуру ее никакими федерациями не отразить. Непоседливыми были мои дальние и близкие предки. Это они прошли Сибирь, вышли на берега Тихого океана и начали колонизацию Северо-Запада Северной Америки. Много позже, побывав на Аляске, я узнал как много моих однофамильцев в конце 18-го века жило в Русской Америке. Муж моей тетки по матери Алексей Хабаров не только земляк, но и дальний родственник знаменитого Ерофея Хабарова, впервые вышедшего с казаками в 17-м веке на Амур. Вначале, пожалуй вплоть до 6-го класса, я учился хорошо, легко и охотно. Домашние задания практически не отнимали времени, и после уроков можно было вдоволь поиграть и побегать, сходить на речку и поудить пескарей, осенью сходить в лес за грибами, или ягодами. С лесом меня сдружила бабушка Анна, а вот рыбалку я открыл для себя самостоятельно. Среди сверстников числился самым лучшим удильщиком пескарей, которых мы ловили на отмелях и перекатах речки Шелекши, протекавшей прямо через наше Всехсвятское и отделявшей село от Погоста. На погосте было кладбище, развалины церкви и несколько домов, в одном из которых, кстати, находилась наша школа. Пескарь клевал отменно. Весь секрет пескариной рыбалки заключался в умении резко и в нужный момент подсечь. Иногда на типичном пескарином месте удавалось поймать двух, а то и трех плотвичек, пару мелких головлей, или окуней. Больше всех у нас дома мое увлечение рыбалкой нравилось кошке. Она поджидала меня, обнюхивала, мурлыкала и мяукала в предвкушении жирных свежих пескарей. Кое-что доставалось и курам, которые с удовольствием клевали мелкую рыбешку. Добычу покрупнее бабушка жарили на сковородке, и мы ее ели сами. Несколько позже я стал заядлым рыболовом не только на пескарей. В глубоких бочагах нашей речки ловились крупные полосатые окуни, в широких плесах – зубастые щуки и язи. Рыбу мы ловили на червя, на личинки ручейника, на мух и кузнечиков, на живца. В то время удачной рыбалкой на удочку в нашей местности считалась такая, когда за 3-4 часа можно было наловить 4-5 кг рыбы. Сейчас в речке моего детства за это время можно поймать ерша, плотичку и двух пескарей. Использование на полях удобрений и гербицидов, распашка пойм и сброс в реку нефтепродуктов привели к подавлению речных экосистем и гибели рыбы. Это лишило сегодняшних всехсвятских мальчишек счастливейшей страницы их детства. Сорняков же на полях от всей этой химии, увы, не стало меньше. На втором месте после рыбалки стоял сбор грибов и ягод. В конце августа и в сентябре рано утром, согнав корову в стадо, бабушка поднимала меня с постели, и мы шли за речку в ближайший лес, который располагался за речкой и за Погостом. Этот лес называли “За-попы”, так как он располагался за церковью, за кладбищем и за поповскими домами. Мы шли собирать рыжики. На кладбище бабушка останавливалась на минуту возле наших родовых захоронений, шептала молитву вперемешку с обычными обращениями к покойному дедушке. От нее я узнал, что он был кузнецом, работал в Питере на Путиловском заводе, куда уехал из Всехсвятского еще мальчиком. Когда дед ковал какую-то очень строптивую лошадь на спор, то лишился одного глаза, - вероятно, дед был не из трусливого десятка. В Кровавое воскресенье 9 января 1905г. мой дед Дмитрий Иосифович Галанин вместе с товарищами под предводительством попа Гапона ходил просить милости у царя Николая Второго Кровавого. Рабочих тогда массово расстреляли. Вот такая милость к народу была у нашего царя, - несколько тысяч человек было тогда расстреляно. Люди шли с иконами, с портретами царя батюшки, шли просить у него заступничества от жадных фабрикантов и купцов. Дед тогда чудом остался жив, но отношение к царю у него резко изменилось, он стал сторонником большевиков. Бабушка Анна, выйдя замуж, несколько лет тоже жила в Питере, но город ей не понравился и в 1912 г. она вернулась в деревню на родину. Дед же жил и работал в Питере, кажется до 1923г. К бабушке и своим детям он приезжал в отпуск раз в году, разумеется, обеспечивал семью деньгами, а летом во время отпуска что-то делал и по хозяйству. О том, что жизнь у деда и бабки была не мед, говорит один случай. Как-то раз деду пришлось из Петрограда до Всехсвятского добираться пешком, это было во время гражданской войны. Вернувшись жить в деревню, дед построил дом (в этом доме я и родился через 17 лет после его смерти), получил землю и в конце 20-х годов начал счастливо крестьянствовать. Недолгим был счастливый период российского крестьянства, в 29-м году началась коллективизация. Раскулачили и сослали в Магнитогорск сестру моего деда (по мужу Лукьянову) вместе с кучей малолетних детишек. Дед мой умер в 1930-м году, в этот год родился его младший сын Николая – мой дядя. У деда и бабки Анны родилось семеро детей, из которых до старости дожили только трое, один умер в 28 лет, один в 18 и двое в младенчестве. В конце кладбища в 1952 г. еще стояла полуразрушенная церковь со снятыми крестами и ободранными куполами – результат антирелигиозной работы. Церковь в селе Всехсвятском была очень высокая и красивая, построена она была в конце 17-го века на месте деревянной церкви. Когда была построена деревянная церковь, никто не знает, во всяком случае, деревянная церковь стояла в нашем селе несколько веков, возможно с начала христианства на Руси. Всехсвятское тогда располагалось на северо-восточной границе Киевской Руси. Когда сорок лет спустя, отпевали мою маму в соседней церкви Благовещенья, то батюшка показывал мне могильную плиту, которую обнаружили, копая кому-то могилу, на глубине 1,5м от поверхности. Это была надгробная плита на могиле одного из Ухтомских князей – Василия, погибшего на Куликовом поле в 1380г. Всехсвятская церковь была, по всей вероятности, древнее Благовещенской. До принятия христианства на месте церкви находилось языческое капише, на котором мои далекие предки приносили жертвы Велесу, Мокоше и Яриле. До наших дней сохранился в селе Всехсвятское обычай жечь костер на масленицу на горе возле кладбища. Несколько икон из разгромленной Всехсвятской церкви подобрала и сохранила моя бабушка Анна. Одна из них сегодня находится у меня, вторая у моего брата, третья у дяди Коли, а четвертую я подарил православной церкви на Аляске. Там на кладбище захоронено несколько Галаниных, живших на Аляске во времена Русской Америки, и мне представился случай произвести таким образом связь времен. Во время строительства Всехсвятской церкви строители не знали цемента и кирпич кладки скрепляли известковым раствором, добавляя в него белки куриных яиц. Кирпич изготавливали здесь на месте, на каждом кирпиче поставлено клеймо изготовителя. О прочности стен хорошо говорит тот факт, что ни ломами, ни тракторами стены разрушить не могли – их никак невозможно было разобрать. Погромщикам в 1954г. пришлось прибегнуть к услугам взрывников. Но и от мощного взрыва, когда кирпичи разлетались на 200-300 метров, стены разламывались не по швам кладки. О церкви вслух жалели старики и старухи, наши родители “скромно” помалкивали, и только мы ребятишки восторгались силой взрыва и отмеряли расстояние, на которое разлетались обломки церкви. Окончательный разгром нашей церкви произведут потом, а пока что ее высоченная колокольня служила бабушке и мне хорошим ориентиром и позволяла нам безошибочно выходить из Попова леса прямо домой. Поповский лес славился рыжиками. Эти королевские грибы росли в молоденьком ельничке, который появился на заброшенных во время войны полях и сенокосах. В конце июля рыжики появлялись на сухих местах, чаще всего на лужайках возле молоденьких елочек. Мелкие с зеленовато-серыми сверху и рыжими снизу шляпками они были почти незаметны в траве. Осенью этот гриб “откочевывал” на более сырые места и наиболее массов был в зарослях та-волги вязолистной – быльника, как называют это растение в нашей местности. О том, что в сентябре рыжики надо искать в зарослях быльника, знала только моя бабушка, все другие грибники в это время рыжиков почти не находили. Много лет спустя, приезжая на родину в отпуск, я не раз удивлял моих односельчан полной корзинкой отборных рыжиков даже совсем в не грибной год. Всем мальчишкам хочется поскорее стать взрослыми. В моем детстве возможностей для этого было предостаточно. В наши ежедневные обязанности входило: носить воду и дрова, весной рубить частокол для изгороди на огород, вместе с взрослыми заготавливать дрова в лесу, пилить, колоть их и складывать в поленницы для просушки. Первый воз дров я нарубил когда мне было лет 7-8. На дрова шли стволы ольхи, которая в изобилии росла по берегам речки Ухтомы и ее притока Шелекши. После этого мой возраст в глазах старших естественно увеличился, ко мне стали относиться как к достаточно взрослому парню. Это было выше всех похвал. В основе зимних развлечений были катания с гор на санках и лыжах. Мы устраивали трамплины, разбивали на них носы, до драки спорили о том, кто дальше всех пролетел с трамплина. У нас было три горы: пологая и длинная Магазинная, крутая, но короткая Школьная и страшно крутая и длинная гора в Быкове. С последней могли прокатиться только самые смелые парни. Мы же мелюзга, чтобы не позориться, на эту гору почти не ходили, пока нам не исполнилось лет по 10. На масленицу устраивали катания на санках и санях взрослые, в этот день на горе возле кладбища зажигали огромный костер из толстых дров и целых бревен. Сверху на дрова ставилось чучело Масленицы, которое в других местностях называлось Костромой. На рождество по деревне ходили ряженые. Хорошо помню, что новогодние елки в нашей местности в пору моего раннего детства не наряжались. Это нововведение Петра I даже в середине 20-го века еще не дошло до нашего глухого угла. Можно себе представить, что было с более поздними указами правительства. Кроме катания с гор и праздников рождества и масленицы, зима мне запомнилась своими бесконечно длинными ночами, когда рано утром я просыпался в полной темноте и канючил бабушке, что пора вставать, что уже светает и стало видно печку. Побеленная печка – это первое, что становилось видно в комнате при приближении рассвета. Помню величественное звездное небо над нашим Всехсвятским, широкую небесную дорогу – Млечный путь. Точно знаю, что небо сельскому жителю значительно ближе, чем городскому, в городе оно плохо видно даже в самые ясные ночи. С картиной звездного неба у меня связаны самые первые мысли о бесконечности Вселенной, о беспредельности пространства и времени, о смерти, о том, что будет после нас. Мысль о смерти приводила меня тогда в дикий ужас, я думал о том, что это страшно несправедливо родиться, чтобы умереть, я не мог тогда смириться с тем, что рано, или поздно всем придется покинуть этот мир. Очень жалею, что в то время никого не было рядом со мной, чтобы помочь разобраться в картине звездного неба, увидеть там массу созвездий, различить планеты и звезды. Сам я мог понять тогда только одно, что нахожусь на берегу Вселенной – бесконечного океана мироздания, что сам я в нем составляю бесконечно малую частичку. Когда мне было 8 лет, мой отец приехал к нам в гости. Сначала он написал письмо, которое мне мама прочитала и спросила: “Хочу ли я, чтобы отец приехал к нам и остался жить с нами?”. Это известие произвело на меня ошеломляющее впечатление. Я согласился на приезд отца, но не из потребности иметь отца, а скорее из любопытства, – кто он такой? Помню, это было зимой, я с утра торчал у окна и смотрел на большую дорогу, ждал, когда к нам по ней приедет некто – мой отец. Приехавший к вечеру мужчина мне понравился, он неловко разговаривал со мной, с мамой и с бабушкой. Во всяком случае, он был не хуже, чем отцы моих приятелей. Но это был для меня совершенно чужой человек. Прошло несколько лет, прежде чем я привык к нему, подружился и полюбил как отца. А пока что он подарил мне лыжи, причем сделал их сам и мы вместе катались с горки. После этого первого приезда отец приехал жить постоянно в Всехсвятское только спустя 2 года. А эти 2 года он работал на целине в Актюбинской области и приглашал нас с мамой переехать жить туда к нему. Мать категорически отказалась. В 1958 г. женился дядя Коля, и мы с мамой переехали жить в маленький домик в другом конце села, который купили на деньги, присланные отцом с Целины. Эти 2 года мы жили с мамой вдвоем, я чувствовал себя единственным мужчиной в доме и старался не ударить лицом в грязь. Дрова, изгородь огорода, прополка грядок, посадка картошки, заготовка сена корове – все это были мои обязанности. Лет в 12 я великолепно косил траву и колол толстенные чурки дров. Вечерами читал книжки, причем читал допоздна, пока мать не гнала спать, ведь утром надо было вставать в половине седьмого и топать в школу. В это время я уже закончил Всехсвятскую начальную школу (4 класса) и учился в Высоковской семилетней школе. Утром из дому мы выходили в половине восьмого и в школу приходили в половине девятого. В шестом классе я стал учиться значительно хуже, особенно туго дело шло по русскому и немецкому языкам. Мне были неинтересны эти предметы, я не готовил домашние уроки и отставал от программы все больше и больше. Все больше времени отнимали дела, игры, чтение книжек. Сначала это были книги про войну, постепенно их оттеснили приключенческие книги про путешествия. Так или иначе, но мой любимый репертуар не совпадал с тем, что требовалось читать по школьной программе. Несмотря на то, что я читал запоями, по литературе в лучшем случае получал жиденькие троечки. Школьные неуспехи нас мальчишек не смущали, мы мечтали стать охотниками, путешественниками, рыбаками, и знание правил грамматики считали излишним. Почти в бешенство приходил учитель географии, истории и немецкого языка Иван Савватьевич оттого, что я учился на одни пятерки по географии и на одни колы и двойки по немецкому языку. Сам он был специалистом по немецкому языку, а география и история были у него в нагрузку, так как учителей не хватало. Его смущало то, что он - специалист филолог - не может меня заинтересовать своим предметом, и мне нравится предмет, в котором он не специалист. Возможно, я ошибаюсь, но очень хорошо помню, как он с пристрастием “гонял” меня по карте с надеждой на то, что где-то я ошибусь. Для того, чтобы было невозможно прочитать надписи на карте, Иван Савватьевич выдавал мне длиннющую указку и не разрешал подходить к карте ближе, чем на полтора метра. В конце концов, потеряв надежду подловить меня, он с возмущением ставил мне очередную пятерку и бурчал при этом: “Как можно, имея такую память, быть полным идиотом в немецком языке!”. Теперь-то я знаю, как можно было меня тогда заинтересовать немецким языком. Для этого достаточно было рассказать о великом немецком географе Александре Гумбольте. Ведь мы не учили немецкий язык демонстративно, для нас это был язык немецких фашистов – наших заклятых врагов. Ботанику я тоже не любил. Вообще о школьной ботанике у меня осталось очень смутное воспоминание. Ее преподавала занудная учительница, плохо разбиравшаяся в этом предмете. Я даже имени ее не запомнил. Предмет зоология тоже не оставил в моей памяти практически никаких следов. О возможности даже в отдаленной перспективе заниматься наукой никто из нас тогда и не мечтал, до науки нам было далеко, как до бога. Мы изготавливали луки, рогатки и даже пистолеты. Даже освоили литейное дело. Ствол пистолета делали из бронзовой или стальной трубки, сплющенной, загнутой и запаянной с одного конца. Ствол крепился на деревянном каркасе пистолета, выструганном из доски, или полена. Лучшим каркасом была свинцовый, который мы выплавляли из пластин старых аккумуляторов. В стволе с заднего конца пропиливалась напильником маленькая дырочка, через которую поджигался порох, или спичечные головки, набитые в ствол через дуло. Кроме пороха в ствол пистолета помещался пыж из бумаги, а также пуля, или дробь. Дробь обычно нарезали из алюминиевой проволоки, или гвоздей. Это были опасные игры. Иногда от слишком большого количества пороха ствол пистолета разрывало, и стреляющий мог остаться без пальцев. Как-то раз, изготавливая вдвоем с приятелем свинцовую рукоятку для пистолета, мы плавили на печке свинец и разливали его в заранее приготовленную форму. На этот раз в форму попала вода, и расплавленный свинец стал сильно разбрызгиваться. Капелька расплавленного свинца попала моему приятию в глаз. Ужас и растерянность от происшедшего были настолько велики, что я совсем не запомнил двойное наказание. Приятель пострадал от свинца, поэтому испуганные родители меня выдрали за двоих. Не менее неприятный случай произошел в школе. Всю дорогу до школы мы не могли выстрелить из моего пистолета, в ствол попал снег, порох отсырел и не хотел загораться. На переменке я вспомнил о пистолете, вероятность, что он выстрелит, мне показалось нулевой, и я решил попробовать выстрелить. В классе грянул оглушительный выстрел, все покрылось клубами едкого дыма. Впечатление было такое, что выстрелили из средневековой пушки. Часа четыре мальчики из нашего класса стояли в учительской и выслушивали рокот разъяренной директрисы, которая все хотела узнать, - кто же именно из нас стрелял, как будто это имело принципиальное значение. Чтобы выяснить, - кто же из нас стрелял, Нина Алексеевна пригласила в школу наших родителей. Но родителей персоналии интересовали не очень сильно, они выпороли нас примерно поровну. Мы тоже были довольны тем, что не “раскололись” и выступили в этой “беде” монолитно, как и подобает “настоящим” товарищам. Мои неуспехи в школе совпали с переездом к нам моего отца. Его приезд нарушил сложившееся между мной и мамой психологическое равновесие. Я ревновал мать, с отцом был излишне задирист и непослушен. Становился замкнутым. Отец все это понимал, я сегодня удивляюсь его выдержке и терпенью. Он в конце концов нашел путь к моему сердцу. А путь к нему лежал через совместную работу. Он учил меня всему, что умел сам, а умел он очень многое, у него действительно были “золотые руки”. Он научил меня владеть топором – рубить и тесать, ставить капканы на кротов, плести сети и изготавливать из ивовых прутьев морды и верши для рыбной ловли, плести корзины, делать табуретки, столы и полки, чинить валенки, класть печи, строить дома, ремонтировать электоропроводку и ездить на тракторе. Кроме того, отец много рассказывал о своем детстве, о войне и немецком концлагере, о целине – ему было о чем рассказать. Родился он недалеко от Ярославля в селе Исаково (левобережье Волги) в крестьянской семье. Отец его Кузьма Иванович Воронин был расторопный деловой мужик, многое умел, после революции построил небольшой заводик для получения масла из льносемени, и вместе со своими двумя старшими сыновьями работал на нем. Доход по рассказам отца был небольшой, но устойчивый и многодетная семья из 8 человек не бедовала. В 1929 г. завод пришлось закрыть и, не дожидаясь раскулачивания, мой дед сам добровольно уехал в Читу, где работал как частное лицо по печному делу. Семья осталась на родине, и ее не тронули при раскулачивании. Через 2 года дед вызвал в Читу старшего сына и вместе с ним работал там по печному делу почти до самой войны. Моя прабабушка по отцовской линии была наполовину финка. Прадед привез ее откуда-то из Карелии. Бабушка по отцу – Олимпиада Савастьяновна – была очень набожная, читала церковные книги, пела в церковном хоре. Уходя на пасхальную службу в церковь она наказывала детям и мужу, чтобы они молились всю ночь, пока она не вернется из церкви и не принесет освященные куличи и яйца. Дети становились к иконам и начинали молиться. Как только их мать уходила, отец командовал: "Спать идите, утром перед приходом матери разбужу". Дети спокойно спали, а утром, когда мать возвращалась из церкви, бодрыми голосами пели молитвы. Мой отец перед войной закончил курсы трактористов, немного поработал на МТС в г. Тутаеве. В 1938 г. его призвали в армию в танковые войска. В 1939 г. воевал на финской войне, в июне 1941 г. должен был демобилизоваться, но началась война. Война для отца началась на территории Польши, часть которой перед войной заняли советские войска. Дивизия, в которой служил отец, срезу же попала в окружение. Об этом он любил говорить словами песни: “Киев бомбили, а нам объявили, что началася война”. До осени 1941 г. наши солдаты из Польши разрозненными группами пытались выйти из окружения. Группу, в которой был отец, немцы обнаружили и схватили уже в Московской области, до фронта было рукой подать. Так отец попал в концлагерь для военнопленных. В конце 1943 г. ему удалось бежать, на сей раз группе из 3 человек удалось дойти до линии фронта и перейти ее, сразу же вступив в бой с немцами. В этот момент наши наступали и шли в атаку. Командиры на передовой не сдали отца НКВД, хотя обязаны были это сделать, ведь он же был бывший пленный. Его записали в часть, и дальше он воевал в пехоте до победы, был участником штурма Вены, встречался с американцами на Эльбе. Приехав в Всехсвятское, отец начал строить новый дом, так как купленная нами избушка с двумя маленькими окнами по фасаду действительно не выдерживала никакой критики. Денег на строительство у нас, разумеется, почти не было, поэтому практически все от фундамента до крыши и внутренней отделки мы делали сами. Сами заготавливали бревна в лесу, отец сам на тракторе эти бревна вывозил. Мы сами делали бетонный фундамент для нового дома, рубили сруб и складывали стены, ставили стропила и крыли крышу, настилали полы и потолки. Отец сам сложил русскую печку. Мне приходилось во всем участвовать, и всему этому учиться. Могу сказать, что это строительство сблизило меня с отцом и сделало нас действительно родными людьми. Наш новый дом был главным фактором моего воспитания, это – символ моего отрочества. Я тогда воочию увидел, как много человек может сделать своими руками, в этой работе я окреп физически и духовно. Благодаря работе по строительству дома стал уважать и полюбил отца. До сих пор мне часто снится наш новый еще недостроенный, но уже под крышей дом. Урочище Капустница в устье Шелекши. Здесь мы заготавливали ольховые колья для огорода и дрова. Здесь играли в войну и всегда побеждали немцев. Такие сцены заставляют задуматься об отношениях между живыми существами: о мире и дружбе, о зле и добре. Собака разрешает курам приходить к ней в гости.   Моя бабушка и мои родители всегда держали домашних животных. Кошки меня любили больше чем всех других. От меня они получали свежую рыбу. К знанию “… открылась бездна звезд полна, звездам числа нет, бездне дна.” М.В. Ломоносов Интерес к знанию пробудился у меня после 7 класса, по мере того, как приключенческая литература постепенно вытеснялась из моего репертуара литературой научно-популярной. Это был 1961 г. Строительство дома в самом разгаре, денег не хватает, родился мой младший брат Виталий, умерла бабушка Анна. Седьмой класс я закончил совсем плохо, экзамен по русскому языку пересдавал в августе. А ведь это был класс, завершавший тогда неполное среднее образование. После седьмого класса можно было поступать учиться в училище, или в техникум. Дальше мне учиться не хотелось, я был полностью деморализован провалом на выпускном экзамене по русскому языку. Хотя отчетливо помню, что я тогда понимал, насколько важно в жизни учиться и получить образование. Знал я и то, что не самый бестолковый из моих приятелей. Любовь к Природе из смутного предчувствия и начала превращаться в четкую мысль – вопрос: “Что, как и почему?” Однако, ответы на эти тысячи “почему” я в ту пору не находил. Библиотека Высоковской семилетней школы была очень бедна, внеклассное чтение ни учителями, ни родителями не направлялось. Это был совершенно стихийный процесс. Меня до сих пор удивляет пробел в нашей системе образования. Педагоги уверены, что основным источником информации для школьников является учебник, параграфы которого штудируются с истуканской педантичностью целых десять лет подряд. Для кого как, а для меня главным поставщиком знания были не учебники, а книжки, которые я с упоением выискивал в библиотеке и читал длинными зимними вечерами вместо учебников. Благо к этому времени в нашем селе появилось электричество от маленькой колхозной дизельной электростанции. Кстати, мой отец несколько лет работал дежурным электриком и мотористом на ней. Мне иногда приходилось подменять его. На электростанции было тепло, но очень шумно, пахло соляркой и машинным маслом. Я затыкал уши ватой, садился в мягкое кресло и читал свои книжки. Высоковская семилетняя школа находилась в 3,5 км от Всехсвятского. Туда вела узкая проселочная дорога, которая пересекала большое поле, заросли ольхи в пойме ручья, проходила через небольшую деревню на берегу речки Шелекши. В этой деревне к нашей ватаге всехсвятских школьников присоединялось еще 3 человека, два мальчика и девочка. Школа располагалась в старом двухэтажном доме со скрипучими полами и лестницей, этот дом когда-то принадлежал помещику Травникову. Часть классов располагалась в смежных комнатах. Например, чтобы пройти в наш класс, надо было пройти через класс соседний. В связи с этим наш класс на переменку отпускали только после того, как отпускали соседний. Такая несправедливость казалась нам тогда вопиющей. В классах было печное отопление, печи рано утром до нашего прихода топила пожилая женщина – техничка. Она же звонила в колокольчик и руководила нами, когда мы дежурили - подметали и мыли пол в классе. Через стенку с нашим классом была квартира, в которой жила директор школы Нина Алексеевна, ее муж Иван Саватеевич и дочь Ира, которая училась со мной в одном классе. Осенью на уроках труда мы складывали в поленницы школьные дрова, а став семиклассниками, еще и кололи их, весной и осенью работали на школьном огороде, картошку и овощи с которого забирали учителя. Нам, правда, удавалось кое-что с огорода в сентябре украсть, но это вообще-то строго пресекалось. В наказание мы мыли вне очереди полы на коридорах и лестницу, убирались во дворе. Самое неприятное наказание было сидеть в классе после уроков. Дело в том, что утром мы уходили из дома в половине восьмого, уроки в школе заканчивались в четырнадцать, и надо было еще целый час топать до своего села. Домой возвращались в половине четвертого, а если еще оставляли после уроков, то возвращались и в половине пятого вечера. Столовой в школе не было, буфета тоже, да у наших родителей и денег не было, чтобы оплачивать наши обеды. Ходить в школу всем надоедало. Мы с нетерпеньем ждали зимних, весенних и летних каникул. Весенние каникулы у нас были не в конце третьей четверти, а в начале мая, когда происходил разлив рек и ручьев, когда пройти в нашу школу было просто невозможно. В конце апреля мы каждый день замеряли уровень воды в ручьях, через которые переходили по утлым мосткам. Вода в ручьях поднималась чертовски медленно, мостки никак не сносило, а нас не отпускали на каникулы. Тут в ход шли всевозможные уловки. Мы специально зачерпывали за голенища сапог воду, пытались разрушить мостки. Помню, как-то разлив рек никак не наступал, мы совсем отчаялись и решили пойти на крайнюю меру – специально прыгнули в ручей и явились в школу мокрые с ног до головы. Нас обсушили и отогрели в учительской возле печки, специально растопленной для такого случая. Уловка наша “прошла”, нас на следующий день отпустили на каникулы. Иногда вместо уроков мы, четверо приятелей, на полпути в школу сворачивали в соседний лес, и там целый день лазили по деревьям, выслеживали по следам зверей, строили укрытия из снега и ветвей, грелись возле костра. На разлапистой сосне у нас была специальная засидка, из которой мы наблюдали, когда из школы будут возвращаться девочки, присоединялись к ним и как ни в чем не бывало шли домой. Частенько такие наши гулянья в лесу заканчивались крупными разборками в школе, на которые обязательно приглашали родителей. Мы, конечно, боялись таких разборок, но соблазн свободы на полдня был так велик, что пересиливал все угрызения совести и страх перед наказанием. Как-то раз по дороге в школу зимой мы встретили стаю волков, их было четверо. Волки пересекали поле и бежали от соседней деревни в большой лес. С нами как всегда была собачонка Тузик, которую мы попробовали натравить на волков. Бежали в атаку на волков и звали нашего Тузика, но он поджал хвост, тихонько скулил и прятался под куст. Мы очень сильно запрезирали Тузика за трусость. Волки оказались значительно умнее нас, они не тронули ни нас, ни нашу собачку, они бежали крупной рысью, не меняя направления и не сбавляя, но и не увеличивая шага. После нашего рассказа о волках родители всполошились и устроили настоящую облаву на волков, с флажками, трещетками, собаками и ружьями. До сих пор помню убитого в той облаве волка. Он лежал на снегу с открытыми остекленевшими глазами. Мне было его очень жалко и было стыдно перед ним. Мне и сегодня стыдно перед ним. По дороге в школу мы частенько встречали в лесу и на поле лис, зайцев, а на речке еще и выдр. Преследовали их на лыжах по следам, пытаясь постичь жизнь дикой Природы. Часто зимой в метели дорогу сильно передувало, и идти приходилось по глубокому снегу. С той поры я не люблю зиму с ее метелями и морозами. В детстве не раз обмораживал нос, уши и щеки. Зимы в те годы в наших краях стояли суровые, морозы доходили до 40 и даже до 45 градусов. Радости жизни приходили к нам с весной. В начале мая, вместе с разливом рек начиналась рыбалка. На червя на удочку ловили плотву, которая скапливалась в устьях рек на нерест. Разливаясь река затапливала пойму, временные протоки в ней, образовывала мелководные хорошо прогреваемые заводи, в которые и заходила рыба. Надо было обзавестись как можно более длинным березовым удилищем, высушить его. Леска и крючки были покупными, а все остальное мы делали сами. На поплавки шли пробки от бутылок, на грузила - дробинки и мелкие гаечки. Каждый день в мае после школы допоздна мы удили рыбу, или собирали на лугу под лепешками коровьего навоза дождевых червей. В это время в лесу и кустах местами еще лежал снег, все вокруг было про-питано талой водой, но на проталинах вовсю зеленела трава и цвела хохлатка, голубые цветы которой мы называли подснежниками. По берегам рек и заводей, а то и посреди них, цвела ива, распускались листья у черемухи и тополя. Мы забредали в резиновых сапогах в воду и старались забросить наши удочки подальше от берега. Рыбалка была не только развлечением и спортом. Удачливые и умелые рыболовы почти ежедневно поставляли в свои семьи по 2-3 кг вкусной свежей рыбы. Ведь в нашем магазине тогда ни мяса, ни рыбы не продавали. В нем можно было купить хлеб, соль, сахар крупными кусками, один сорт пряников и один сорт карамели в виде слипшихся подушечек К тому же денег ни у кого не было. Взрослый мужчина в колхозе за день тогда мог заработать отсилы 20 копеек. На эти деньги можно было купить полбуханки хлеба. Колхозники жили тогда за счет своих подсобных хозяйств – огорода, коровы и кур. Некоторые держали овец, или свиней. В конце года на заработанные за год трудодни давали зерно и сено так, что семья могла за год заработать 3-4 мешка зерна и сена на одну четверть зимы для одной коровы. Остальное сено для своей коровы заготавливали на своем огороде и в сентябре в лесу и кустах, где кто что найдет. Косить себе за пределами своего огорода разрешали только после того, как выполняли план по заготовке сена для колхозного скота. Объявлялся специальный день, когда во внерабочее время можно было косить для своей коровы. Начинался страшный сенокосный ажиотаж, так как для всех покосов не хватало. Косили даже ночью с фонарями, стараясь опередить соседей. Ведь от этого зависело благополучие всей семьи в течение целого года. Летом, собирая грибы и ягоды, мы старались заприметить и запомнить потайные лужайки в лесу, где осенью можно было накосить травы и заготовить сено. Специальных закрепленных сенокосов не было, но многие ухитрялись иметь потайные луга, расчищали их и ежегодно выкашивали. Вообще надо сказать, что колхозный строй в нашей стране тогда ничем не отличался от крепостного права, только барин теперь был обезличен и назывался государством. Это была диктатура рабочего класса и трудовой интеллигенции над крестьянством. Все в деревне это понимали, но понимали и то, что изменить это невозможно. Город высасывал из деревни все: продукты, деньги, людей, интеллект. Это было время абсолютного господства города над деревней. Город грабил деревню и смеялся над ней, - над тем, что деревенские жители плохо одеты и не ухожены, что у них нет ни радио, ни электричества, что говорят они на каких-то чудных диалектах - неправильно. Урбанизация в СССР вышла из-под контроля и в конечном счете погубила страну. В свое время та же урбанизация, доведенная до абсурда, погубила Римскую империю. Ведь средневековый феодализм – это не что иное, как сельский уклад жизни, пришедший на смену Великому Риму. Село – это корни, которые питают любую цивилизацию, обруби, или иссуши эти корни, и цивилизация погибнет. Загуби деревню, и город погибнет в злых корчах. Многие из наших родителей это все хорошо понимали и, несмотря на чудовищную эксплуатацию, продолжали жить в деревне – куда деться, поздно что либо менять. А вот нас – своих детей - настраивали на городскую жизнь. И уезжали мои сверстники в город, устраивались кем угодно, хоть уборшицей, хоть ассенизатором, только бы уехать из разграбленной и обескровленной государством деревни. Только бы не в доярки, только бы не в трактористы, - так считали практически все. Из моих сверстников и сверстниц в родной деревне не остался никто. Многие стали инженерами, врачами, учителями, рабочими заводов и фабрик, журналистами и чиновниками. Тогда же мы, дети, помогали нашим родителям содержать подсобное хозяйство: работали на огороде, заготавливали сено, ухаживали за скотиной, заготавливали дрова, собирали грибы и ягоды. Кто был постарше- работали в колхозе: пасли телят и овец, работали на колхозном сенокосе, на уборке хлеба, убирали с полей лен. В 15 лет мы работали уже наравне со взрослыми. Мне, как и всем моим приятелям, пришлось освоить все виды крестьянского труда. Я очень доволен тем, что умею все это делать и наверное потому меньше боюсь всяких экономических кризисов в стране, чем мои товарищи, выросшие в городе. В жизни все эти навыки работы мне не раз требовались и не раз меня выручали. Так что по складу характера, по особенностям своей психологии я - типичный крестьянин. Чем больше живу, тем больше убеждаюсь в том, что крестьянский психологический фундамент в человеке значительно надежнее рабочего или интеллигентского, особенно когда крестьянскому парню в конце концов удается уничтожить в себе раба. А сейчас, чтобы не быть голословным и бездоказательным, обращусь к своему дневнику, который я вел в 1962-63 гг. Были и более ранние дневники, но они, видимо, не сохранились. Хотя, может быть, где-то на чердаке нашего дома в Всехсвятском в куче старых, случайно невыброшенных и неуничтоженных вещей какие-то из этих детских дневников сохранились. Я ничего не менял в этом дневнике, не исправлял и не приукрашивал, за исключением орфографических ошибок. Итак, мой дневник.

Окрестности села Всехсвятское. Дорога на Ухтому к Старому мосту и Ивановскому плесу     Читать Дневник 2, Дневник 3, Дневник 4, Дневник 5.